История творится на наших глазах

Как мечты о мирном атоме обернулись кошмаром ядерного сдерживания — и что нам теперь с этим делать?

То, что сейчас происходит между Израилем и Ираном, вызывает у меня — помимо понятного ужаса при мысли о начале новой войны, бомбёжках, гибели людей — какое-то невероятное, и, увы, в последнее время хорошо знакомое, ощущение: на наших глазах сегодня творится история.

Я, как историк, просто физически ощущаю некие “исторические излучения”. Один тектонический сдвиг следует за другим. Прежний мир уходит в прошлое, а новый только зарождается. Как долго он будет формироваться? Каким он станет?

Я не берусь ничего предсказывать, но вижу, как несколько важнейших тенденций существования мира привели нас в ту точку, где мы находимся сегодня. И совершенно ясно: дальше всё будет другим.

Развитие атомной энергетики

В моём детстве меня завораживал дом на Ленинском проспекте, на котором красовалась огромная надпись: “Атом для мира”, а рядом — странная структура, как я потом поняла, изображавшая атом. Было не совсем понятно, что это значит, но ясно, что это — нечто прекрасное и удивительное. Не случайно эта надпись появилась в том районе Москвы, где было так много научных институтов, где жили и работали выдающиеся учёные.

Теперь я знаю, что, вообще-то, эти слова, появившиеся на доме, построенном в СССР в 1956 году, за три года до этого произнёс американский президент Дуайт Эйзенхауэр в своей речи в ООН. Он говорил о возможностях использования атомной энергии в мирных целях и об огромных перспективах, которые это открывает.

Эйзенхауэр выступал в декабре 1953 года, уже после смерти Сталина. В воздухе носилось ожидание перемен. Люди по всему миру, ужаснувшиеся началу атомного века, явно нуждались в успокоении.

То, что произошло в Хиросиме и Нагасаки, вызвало ужас далеко не только у простых людей — мы знаем, как многие физики, участвовавшие в создании атомной бомбы, начиная с Роберта Оппенгеймера и Лео Сцилларда, после войны превратились в энергичных сторонников ограничения, а возможно, и полного уничтожения ядерного оружия. Кроме того, всего за несколько лет после того, как было произведено первое испытание атомной бомбы в Лос-Аламосе, мир уже, казалось, совершил несколько энергичных шагов по направлению к третьей — теперь уже атомной — мировой войне.

Берлинский кризис 1948–49 годов, резко разделивший бывших союзников по антигитлеровской коалиции, был первым противостоянием, которое чуть не переросло в войну. За этим последовала разразившаяся в 1950 году Корейская война, унесшая тысячи жизней и воспринимавшаяся всем миром как “прокси”-война между сверхдержавами. Американские войска сражались на стороне Южной Кореи. Советский Союз прямо в боевых действиях не участвовал, ограничившись отправкой военных специалистов, но на стороне северян воевали 780 тысяч китайских “добровольцев”.

Политика конфронтации явно подталкивала сверхдержавы к войне. Очень характерно, что такая политика описывается английским термином brinkmanship — и точнее было бы переводить это слово не просто как “противостояние” или “конфронтация”, а как “доведение до края”. Мир был на грани новой огромной войны.

Но Эйзенхауэр заговорил совершенно по-иному: он призывал к миру, рассуждал о необходимости избежать ужасов атомной войны и заявлял, что цель его страны — “помочь нам всем выйти из тёмного кабинета ужасов на свет и найти способ, с помощью которого мысли, надежды и души всех людей можно будет направить к миру, счастью и благополучию”.

Какие прекрасные слова! И сегодня тоже хочется найти этот способ. Но и сейчас — уже почти три четверти века спустя — он не найден. Ядерный клуб за прошедшие десятилетия разросся, и только за последние месяцы мы видели, как в очередной раз чуть не вспыхнула война между двумя ядерными державами — Пакистаном и Индией. Теперь воюют Иран и Израиль. Иран, чья ядерная программа держит в напряжении весь мир, и Израиль, у которого, наверное, есть бомба — но об этом никто точно ничего сказать не может.

Эйзенхауэр говорил о необходимости использовать ядерную энергию в мирных целях и призывал к созданию международного агентства по атомной энергетике. И, вроде бы, так оно и случилось. 50–60-е годы — это время активного развития мирной атомной энергетики, когда появляются первые атомные электростанции, которые обещают дать миру столько дешёвого и чистого тепла и света. АЭС начинают строить в СССР, США, Великобритании, Канаде, Швеции, Японии… Это время, когда ведутся переговоры и заключаются договоры об ограничении использования атомного оружия. Через год после речи Эйзенхауэра, в декабре 1954 года, ООН принимает решение о создании Международного агентства по атомной энергии, и в 1957 году оно начинает функционировать со штаб-квартирой в Вене.

После речи Эйзенхауэра США будут всячески поддерживать развитие мирной атомной энергетики в других странах. В 1955 году Фонд Форда выделит миллион долларов на учреждение премии “Атом для мира”, которую вручали тем, кто способствовал применению ядерной энергии в мирных целях. Первым премию получил Нильс Бор. Последним — в 1969 году — Эйзенхауэр.

Очень символично: после этого премию вручать перестали. Похоже, что-то пошло не так…

Сегодня историки часто пишут, что миролюбивая речь Эйзенхауэра на самом деле вполне вписывалась в логику холодной войны. Она просто предлагала другую стратегию: конфронтация заменялась сдерживанием, а сдерживание новой мировой войны должно было происходить благодаря наращиванию ядерного оружия. И как мы знаем, этим активно занимались не только СССР и США, но и другие страны. Не случайно уже в той самой речи 1953 года Эйзенхауэр напомнил миру, что “произошло выдающееся развитие размеров и разнообразия ядерного оружия. Оно было настолько сильным, что сегодня ядерное оружие воспринимается нашими вооружёнными силами как обычный вид вооружения. Сухопутные войска, флот, военно-воздушные силы и десантные войска США способны применить это оружие”.

Как мы прекрасно понимаем, в Советском Союзе тоже не только строили атомоход “Ленин” и новые АЭС, но и беспрерывно совершенствовали и увеличивали количество ядерных боеголовок и средств их доставки.

Сегодня мы видим, что ядерные державы не применяют своё оружие — и это главный довод в пользу того, что политика сдерживания работает: само существование боеголовок оказывается гарантией того, что их не применят. Но сколько будет действовать эта гарантия? Сегодня, когда мы слышим в России рассуждения о возможности нанесения “ограниченного ядерного удара”, насколько мы можем быть уверены, что это — просто болтовня? Иран находится в постоянной конфронтации не только с Израилем, но и с большой частью западного мира. Что это будет означать, когда — или если — у него появится ядерное оружие?

Насколько мир может контролировать ядерную энергию?

МАГАТЭ действительно было создано и действует до сегодняшнего дня. Инспекторы МАГАТЭ сегодня, в частности, находятся в Иране и регулярно осуществляют — или, вернее, пытаются осуществлять — контроль над иранской ядерной программой. Над той самой программой, которая началась ещё тогда, когда не существовало никакой Исламской Республики, а было государство Иран, где правил шах Мохаммед Реза Пехлеви. Он установил жёсткую тираническую власть, но одновременно проводил быструю и энергичную модернизацию страны. Казалось, менялось всё — одежда, нравы, развлечения, экономика, вооружённые силы.

В 1957 году Иран и США подписали соглашение о сотрудничестве — это была как раз программа “Атом для мира”, начавшаяся после речи Эйзенхауэра. Через десять лет Иран уже получил ядерный реактор, необходимый для научных исследований, и с этого момента в стране начала стремительно развиваться ядерная физика и энергетика. Шах был хитрым политиком и ухитрился получать помощь для своего мирного атома и от Америки, и от СССР. Все были заинтересованы в хороших отношениях с этой нефтяной державой, расположенной в стратегически важной части земного шара.

Всё развивалось прекрасно — в 1968 году правительство шаха подписало, а в 1970-м ратифицировало Договор о нераспространении ядерного оружия, признав тем самым контроль МАГАТЭ.

Но потом всё изменилось. В Иране произошла исламская революция. Шах бежал из страны, а из эмиграции с триумфом вернулся главный исламский лидер и вдохновитель фундаменталистов — аятолла Хомейни. В Иране начинают побивать камнями за супружескую измену, вешать тех, кто пропагандировал западную культуру, а Соединённые Штаты называют Сатаной. Казалось бы, страна погружается в средневековье — какая уж тут ядерная энергия? Очень показательно, что на фоне конфликта Ирана и США немецкие подрядчики отказались продолжать строительство АЭС в Бушере. К тому же, Хомейни заявил, что ядерное оружие — “неисламское” и не нужно Ирану.

Но фундаментализм исламской республики сочетался с высоким развитием науки, техники — и вооружённых сил.

В 1980-е годы Хомейни уже смягчил своё отношение к ядерным боеголовкам, а после его смерти новые лидеры исламской республики в какой-то момент начали разрабатывать ядерное вооружение.

Где-то на рубеже 1980–1990-х годов Иран начал развивать контакты с Пакистаном — ещё одной страной, которая в 1950-е годы в рамках “Атома для мира” получила возможность создать атомный реактор, а начиная с 1972 года развивала уже военную ядерную программу.

И здесь появляется пакистанский учёный Абдул Кадыр Хан, учившийся в ФРГ, Голландии и Бельгии, а затем сделавший карьеру в URENCO Group — международной компании, занимающейся обогащением урана для АЭС. Его карьера успешно развивалась на Западе, пока голландские спецслужбы не заподозрили, что он выходит за рамки своих обязанностей, слишком интересуется технологией обогащения урана и постоянно задаёт “подозрительные вопросы”.

В 1979 году США прекратили помощь ядерной программе Пакистана, так как разведка сообщила, что в стране создан завод по обогащению урана — явно не для АЭС, а для создания бомбы.

Но к этому времени Хан уже уехал из Европы, захватив с собой чертежи центрифуг — устройств, необходимых для обогащения урана в военных целях, а также контакты почти 100 компаний, производящих компоненты и сырьё.

Дальнейшая судьба Абдула Кадыра Хана будет крайне интересной. Он стал одним из руководителей пакистанской ядерной программы, приведшей к созданию Пакистаном атомной бомбы в 1998 году. Но помимо этого, он создал обширную тайную сеть, с одной стороны связанную с западными поставщиками, с другой — с государствами, нуждающимися в этих поставках. Судя по всему, он был сторонником рассекречивания ядерных технологий и публиковал в научных журналах такую техническую информацию, которая в других странах считалась бы строго засекреченной.

Детали его деятельности покрыты мраком, но специалисты фонда Карнеги собрали немало материалов о контактах и поставках, которые он организовывал для Северной Кореи, Ливии и… та-дам! — Ирана.

Похоже, что в 1980-е годы он сам ездил в Иран, иранские атомщики приезжали к нему, Пакистан поставлял детали для центрифуг — словом, работа кипела. Судя по публикациям Хана того времени, он стал одним из крупнейших специалистов по производству центрифуг и обогащению урана.

Дальше произошла неприятность. В 2003 году Муаммар Каддафи решил изменить свой международный имидж. Ливия заявила об отказе от ядерной программы и позволила инспекторам МАГАТЭ познакомиться со всеми её деталями. Так выплыла информация о деятельности Абдула Кадира Хана. Вскоре он выступил по пакистанскому телевидению с покаянной речью, признавшись в своей нелегальной и, конечно же, неизвестной властям деятельности, которая, по его словам, была вызвана его «ошибочными суждениями». Его посадили в тюрьму, но президент его очень быстро помиловал, после чего Абдул Кадир Хан был помещён под домашний арест, но в 2009 году сумел добиться отмены приговора. После этого он неоднократно давал интервью, намекая на то, что властям Пакистана было прекрасно известно о его деятельности. Впрочем, никто в этом особенно не сомневался. Американский журналист Сеймур Херш процитировал по этому поводу одного оставшегося безымянным американского разведчика, сказавшего:

«Представь себе, что Эдвард Теллер решил бы вдруг распространять ядерную технологию по всему миру. Смог бы он сделать это тайком от американского правительства?»

В 2021 году, когда престарелый Абдул Кадир Хан умер от ковида, ему были устроены торжественные похороны на государственном уровне. Премьер-министр Пакистана заявил, что «для народа Пакистана Кадир Хан был национальной иконой», а президент страны добавил, что «благодарная нация никогда не забудет того, что он сделал».

Похоже, что Ирану тоже есть за что благодарить Абдула Кадира Хана и Пакистан в целом. Впрочем, помощь приходила далеко не только из Пакистана.

Атомная энергия и политика

И вот ещё одна проблема, которую никак не обойти — ни когда мы думаем о предыдущих десятилетиях, ни когда обсуждаем сегодняшние. Казалось бы, всем настолько понятно, как опасно ядерное оружие, что теоретически все должны объединиться для того, чтобы не допустить его распространения. Но, как мы прекрасно понимаем, политики, принимая решения, учитывают множество различных факторов, взвешивают их, решают, что для них важнее. В 1979 году, когда американская разведка сообщила о пакистанской программе обогащения урана, США лишили Пакистан своей поддержки. Но это был 1979 год! Как мы знаем, в декабре 1979-го советские войска вторглись в Афганистан. Теперь все, кто были против «советов», могли рассчитывать на американскую поддержку. Много ядовитых высказываний уже было сделано по поводу того, что в начале 80-х Штаты поддерживали Аль-Каиду, которая позже станет одним из самых страшных врагов Америки. Увы, это так. На тот момент главным врагом казался Советский Союз. Впрочем, почему казался? Был. США в тот момент нуждались в поддержке Пакистана, через который шла вся помощь моджахедам, и поэтому никаких особенно суровых санкций против Пакистана применено не было, на развитие его ядерной программы смотрели сквозь пальцы.

Позже — уже в 90-е годы — точно так же поведут себя Россия и Китай: они были заинтересованы в контактах с Ираном и поэтому поставляли ему сырьё, технологии, заключали контракты. К концу 90-х многие из этих программ были свернуты под давлением США, но к этому моменту Иран уже очень многого добился. При этом ситуация была неоднозначной: с одной стороны, с помощью России строилась АЭС в Бушере — вот он, «атом для мира», а одновременно, как выяснится только позже, велись работы по обогащению урана, производству тяжёлой воды, а центрифуг к началу 2000-х у Ирана было уже аж 160 штук.

Любой вопрос, касающийся ядерного оружия, сразу оказывается связан с миллионом других. Сегодня многие эксперты предполагают, что удар Израиля по Ирану связан с другими, подчас совсем не лежащими на поверхности факторами. Кто-то говорит о том, что Нетаньяху нанёс удар вовсе не ради обеспечения безопасности Израиля, а ради собственной. Его политическое положение колеблется, и новая война поможет его укрепить. Наверное, в ближайшее время мы узнаем, какова роль администрации президента Трампа в нынешних событиях. Американский президент два месяца назад заявил, что если Иран не пойдёт на уступки в течение 60 дней, то очень об этом пожалеет. На 61-й день был нанесён удар — якобы без ведома и согласия США, хотя уже есть источники, которые утверждают, что это не так.

Очень трудно понять, как развивалась ситуация вокруг Ирана вне общего политического контекста. С одной стороны, 2000-е — это время после терактов 11 сентября, а значит, годы, когда войска международной коалиции воюют в Афганистане, а затем в Ираке. В этой ситуации более или менее мирные отношения с Ираном могли оказаться весьма полезными. В Иране к тому же меняются президенты — на этом посту оказываются то более умеренные, то более жёсткие политики. Впрочем, президенты всё равно оказываются в зависимости от Совета стражей конституции, где огромную роль играет духовенство.

Но всё-таки всем хотелось надеяться на то, что Иран способен развиваться в сторону большего миролюбия. Позиция Израиля, постоянно выражавшего беспокойство по поводу атомной программы Ирана, казалась слишком политически окрашенной. Иран не признаёт само право Израиля на существование — ясно, что израильтяне жаждут более жёсткой политики по отношению к нему.

К тому же Иран на рубеже 90-х и 2000-х шёл на уступки международному сообществу. Власти признали существование военной ядерной программы, длившейся уже много лет, и допустили инспекторов МАГАТЭ на атомные объекты. Мало того — Иран пообещал полностью остановить работу по обогащению урана. Вот он — явный признак постепенных перемен. На самом-то деле работы были приостановлены, а не остановлены — то есть все технические возможности для этого остались, и центрифуги никуда не делись, но казалось, что дальше ситуация будет улучшаться. Можно смягчать санкции.

Мало кто, кроме совсем уж жёстких ястребов, говорит о том, что для разрешения конфликта, где бы он ни происходил, не нужно вести переговоры. Помню, как в феврале 2022 года в соцсетях глумились над французским президентом Макроном — он, мол, всё Путину названивает, нашёл с кем разговаривать. Но понятно, что Макрон, как и многие другие политики, пытался убедить Путина не начинать вторжение в Украину, о начале которого говорили неопровержимые данные американской разведки. Как мы знаем, убедить Путина никому не удалось.

И здесь — проблема любого авторитарного режима. Любой диктатор — хозяин своего слова: хочет — держит его, а хочет — назад берёт. Иран 2003–2004 годов формировал свой более мягкий имидж. Но вот наступил 2005 год. Президентом избирают Махмуда Ахмадинежада, и политика Ирана становится намного более жёсткой. Она ужесточилась внутри страны, что позже приведёт к столкновениям властей с оппозицией и усилению репрессий, но повлияла эта ситуация и на международные отношения — Иран отменил мораторий на обогащение урана. Ядерная программа возобновилась. А останавливалась ли она?

Инспекторы МАГАТЭ продолжали своё нелёгкое дело, хотя им чинили всё больше и больше препятствий. И здесь мы сталкиваемся ещё с одной проблемой, касающейся далеко не только Ирана. А что вообще могут сделать международные организации?

Роль международных организаций

В 1953 году президенту Эйзенхауэру казалось, что роль международного атомного агентства в деле обеспечения безопасности будет решающей. Эту мысль придумал не он — ещё в конце 40-х сенатор, бизнесмен и политик Бернард Барух разработал план, по которому всё производство сырья для атомного оружия, весь процесс обогащения урана и даже само развитие технологий должны были перейти под контроль некой международной организации. В этом Баруха активно поддерживал, например, Роберт Оппенгеймер.

Но как это можно сделать? Барух и Оппенгеймер были настолько наивными, что предполагали, что Сталин допустит их комиссию куда-то в глубины ГУЛАГа, где зэки корячились на урановых рудниках. Ясно, что об этом не могло быть и речи.

А потом время прошло — и вроде бы создали МАГАТЭ, организацию, которая будет контролировать атомную энергетику. Хммм… Может быть, я не объективна, потому что, к сожалению, не могу забыть, как в мае 1986 года представители МАГАТЭ врали нам по телевизору о безопасности ядерной энергетики в тот момент, когда в Чернобыле приближался апокалипсис.

Но вот я смотрю на речь Эйзенхауэра:

«Агентство по вопросам атомной энергии может отвечать за хранение и защиту обогащённого урана и других материалов. Изобретательность наших учёных обеспечит особые безопасные условия хранения, которые сделают такой банк обогащённых материалов практически неуязвимым для неожиданного захвата. Ещё более важной зоной ответственности этого атомного агентства могла бы быть разработка правил, в соответствии с которыми обогащённый материал может выдаваться для обеспечения мирных потребностей человечества. Мы могли бы использовать экспертов для применения атомной энергии для нужд сельского хозяйства, медицины и в других мирных областях. Особой задачей будет поставка большого количества электричества в те части мира, где существует нехватка источников энергии».

Выдача обогащённого урана? Really???? То есть МАГАТЭ, по идее, должно определять, сколько обогащённого урана получает Россия, сколько Пакистан, а сколько Иран. Это в каком мире вообще должно происходить? В какой вселенной? Представляете, сейчас МАГАТЭ хранит весь уран, а потом выдаёт России или Ирану, или Пакистану?

Инспекторы МАГАТЭ много лет выполняли очень непростую задачу и пытались контролировать иранскую ядерную программу. Их то допускали на какие-то заводы, то не допускали. Они делали заявления, собирали материалы. В 2011 году был опубликован большой доклад о «возможной военной составляющей» иранского мирного атома. По мнению инспекторов, после 2003 года какие-то тайные работы велись, но масштаб их был не так уж велик, и далеко иранцы не продвинулись. После 2009 года вообще вроде бы не было сведений о военной программе. А это что значит? Что программы не было? Или что сведения не получили? Сегодня израильская разведка утверждает, что Ирану не хватило «нескольких недель» до создания бомбы. Насколько обосновано это заявление? Мы не знаем.

Тут выступает ещё один важный игрок на поле международной политики — Организация Объединённых Наций. Совет Безопасности ООН неоднократно принимал резолюции, выражающие обеспокоенность по поводу ситуации в Иране или даже вводящие очередные санкции. Собственно, больше СБ ничего сделать не может. “Мой муж как ООН — лежит на диване, ничего не делает и постоянно выражает озабоченность”.

Велись переговоры, переговоры, переговоры. С МАГАТЭ, с ООН, с представителями ЕС. Всё это стало рутинным делом. И с одной стороны, это хорошо — так и должно быть. Постепенно на переговорах достигают каких-то подвижек, дело идёт вперёд. Если мы подумаем, сколько всего происходило в мире с 2011 по 2015 год, когда вроде бы на очередных переговорах был совершен прорыв, то легко понять, почему мало кого, за исключением экспертов, взволновало то, о чём в Вене договорились Иран, страны — члены СБ, и представители ЕС. Иран обещал принципиально снизить уровень обогащения урана — то есть сделать его таким, какой можно использовать для АЭС, но нельзя — для бомбы. Количество центрифуг к этому времени достигло уже 19 тысяч, и его должны были уменьшить примерно в три раза. Реактор по производству тяжёлой воды залили цементом, а подземный завод в Фордо должны были полностью переоборудовать. Завод в Фордо, спрятанный под горой, — это один из тех объектов, по которым сейчас бьёт израильская авиация. Никто его не переоборудовал. Но в 2015 году об этом ещё никто не знал.

А что Иран получал за все эти уступки? Снятие большой части санкций. И вот мы приходим к ещё одной — крайне актуальной — проблеме.

Проблема санкций

Международное сообщество постоянно возлагает большие надежды на экономические санкции. Санкции — это попытка решить конфликт мирным путём, возможность ослабить военную мощь страны, на которую эти санкции накладываются, возможность наказать конкретных политиков или бизнесменов. Вопрос только — работают ли они?

ЮАР жила под санкциями много лет, много лет живёт под санкциями и Иран. Мы видим, что санкции, которые наложены на Россию, не приводят ни к окончанию войны, ни даже к ослаблению агрессии.

Есть доводы в пользу санкций — считается, что их влияние проявляется не сразу, это медленное, постепенное давление, но в конце концов оно увенчивается успехом. Как сказал какой-то политик, санкции не могут изменить режим, но они создают ту обстановку, при которой бороться с этим режимом становится легче. Неслучайно санкции так часто носят символический характер — запрет спортсменам принимать участие в международных соревнованиях — классический пример санкций, которые ничего не могут изменить, но являются проявлением “международного общественного мнения”.

Экономические санкции могут быть очень эффективными — легко проследить, как слабела иранская экономика в те годы, когда санкции были жёстче, и как она приходила в себя, когда санкции смягчались. Мало того, можно предположить, что жёсткие санкции были одним, хотя и не единственным, фактором, приведшим к тому, что в 2013 году президентом Ирана был избран Хасан Роухани, сторонник умеренного курса, сумевший добиться соглашения. В 2018 году Трамп ужесточил американские санкции — и в 2021 президентом становится жёсткий Ибрагим Раиси.

Но проблема в том, что помимо санкций действует ещё много других факторов — выступления оппозиции, общественное мнение, колебания мировых цен на нефть — как выделить влияние именно одного из них? Одно из главных возражений против экономических санкций — это то, что от них сильно страдают обычные люди. На это отвечают, что, может быть, благодаря санкциям они, наконец, поймут, кто ими управляет. Нуууу… Может, и поймут, а может быть, наоборот, сильнее сплотятся вокруг лидера. Я вижу абсолютную непродуманность санкций, наложенных на Россию — когда какие-то научные контакты или выступления актёров отменяются, а Александра Овечкина, играющего, по его же словам, “в команде Путина”, воспевают и приветствуют; когда у тех, кто бежал от Путина, блокируют банковские карты, а деньги Бориса Ротенберга были выведены из России за несколько дней до введения на них санкций — и, что характерно, через банк Финляндии, столь прославленной сейчас своими жёсткими действиями против обычных россиян… Что-то мне подсказывает, что санкции против Ирана тоже не самые последовательные и продуманные — хотя бы потому, что их вводят разные страны и по разным поводам. Ну и плюс к этому — существует, увы, множество способов обхода санкций. А иранская нефть (как и российская) всем нужна, и всегда можно воспользоваться посредничеством Китая, которому на санкции ЕС или США наплевать.

Что же мы имеем в сухом остатке? Не слишком приятный порочный круг — а вернее, даже несколько кругов. С одной стороны, Совет Безопасности ООН и МАГАТЭ постоянно выступают за продолжение переговоров с Ираном, за мирное решение вопроса. И очень хочется их поддержать, но проблема в том, что переговоры мало к чему приводят. Иран вроде бы со всем соглашается, а потом под шумок продолжает делать то, что делал и раньше.

Параллельно с этим развивается другой порочный круг — повышения напряжённости. Иран нарушает соглашения, в 2018 году США разрывают прежние договорённости и ужесточают санкции. Мало того, неэффективность мирных переговоров быстро приводит к мысли о том, что надо действовать по-другому.

В 2020 году американцы убивают генерала Касема Сулеймани — очень важного человека в ядерной программе Ирана и, кстати, игравшего большую роль в поддержке ХАМАС и Хезболлы — террористических организаций, процветавших благодаря Ирану.

После этого Иран отказался от прежних обязательств, количество центрифуг снова стало расти, уран начали обогащать до уровня, который для мирного атома явно не нужен. Уран, обогащённый до 60 процентов, по словам Рафаэля Гросси, председателя МАГАТЭ, нужен только странам, делающим бомбу.

МАГАТЭ пытается что-то сделать — но что? Объявить миру о происходящем. Принимаются заявления, опять осуждения, обеспокоенность. Иран не остаётся в долгу — отключаются камеры, установленные МАГАТЭ, отзываются лицензии у самых опытных инспекторов. Мало того, МАГАТЭ пришлось недавно признать, что Иран изъял у инспекторов какие-то крайне важные документы. А Иран обвиняет инспекторов в шпионаже.

Эта проблема возникла не сегодня и не вчера, и не 60 дней назад. Она накапливалась постепенно в течение последних десяти лет — после заключения, как казалось, многообещающих договорённостей в Вене, и особенно после 2018, когда Трамп разорвал заключённые соглашения. Где начинается этот порочный круг? В тот момент, когда мировое сообщество пошло на уступки Ирану и смягчило санкции? — скажут одни. А другие возразят: нет, в тот момент, когда Трамп начал давить на Иран и тем самым заблокировал возможность дальнейшего прогресса.

Я не знаю, какая из этих версий правильная. Но факт остаётся фактом — ситуация вокруг ядерной программы Ирана становилась всё более напряжённой.

Рафаэль Гросси недавно всё равно заявил, что МАГАТЭ считает необходимым продолжать переговоры. Шестой раунд очередного витка переговоров с Америкой должен был начаться в Катаре, но в ближайшее время он уже вряд ли состоится. Во-первых, после удара Израиля Иран заявил, что вести переговоры не будет. А Трамп отметил, что и разговаривать-то не с кем — все мало-мальски важные участники предыдущих переговоров были убиты израильтянами, так же как девять физиков, возглавлявших ядерную программу Ирана.

И вот я возвращаюсь к тому, с чего начала — сегодня явно зарождаются и развиваются какие-то совершенно новые явления, которые, может быть, по-настоящему проявятся завтра, а может быть, через пятьдесят лет.

Мы видим совершенно новое ведение войны «удалённым образом», когда меняется вся система подготовки и ведения боевых действий. Ясно, что удар Израиля по Ирану, так же как удар Украины по российским аэропортам, готовился очень долго.

Если президент Зеленский заявил, что украинская атака готовилась восемь месяцев, то подготовка к атаке Израиля — более масштабной, многоцелевой и сложной — наверное, заняла больше времени. И здесь тоже были дроны и платформы внутри Ирана, с которых производился запуск, и много всего другого, что превращает войну в набор сложных кибератак. И местонахождение крупных иранских военных и физиков израильтяне выяснили, конечно, не благодаря сообщениям шпионов, узнающих друг друга по вопросам вроде «У вас продаётся славянский шкаф?», — а в результате сложного анализа спутниковых данных и самой разнообразной косвенной информации.

Война всё больше напоминает кадры из «Звёздных войн».

В новой книге знаменитого американского журналиста Боба Вудворда War автор приводит слова, сказанные по поводу начала российского наступления в Украине тогдашним директором ЦРУ Биллом Бернсом:

«Мы предполагали, что они сделают ровно то, что сделали бы в такой ситуации американские военные: мы бы потратили первые 24 часа на уничтожение систем управления и контроля и системы ПВО. Русские этого не сделали».

То, до чего не додумались российские генералы, которые планировали трёхдневную прогулку на танках до Киева и не хотели уничтожать сложную технику, которая могла бы им потом пригодиться, прекрасно осознали израильтяне, которые прежде всего нанесли удары по иранской ПВО и по ракетным войскам, резко ослабив таким образом оборону противника и его возможности атаковать. То есть, грубо говоря, сначала они нанесли удар по носителям, а потом уже начали бить по хорошо защищённым ядерным объектам. До подземного завода в Фордо в тот момент, когда я пишу, израильтяне пока не добрались — вернее, добрались только до его надземной, куда менее важной части. Впрочем, есть мнение, что они и не доберутся, если не получат от Трампа противобункерные бомбы. Есть, правда, и противоположное мнение: если долго долбить обычными авиационными бомбами, то можно пробить гору, внутри которой на огромной глубине спрятаны около двух тысяч центрифуг, обогащающих уран.

И это всё тоже новые черты войны — объекты, которые сложно найти, до которых просто так не добраться; дроны, AI и многое другое. Но есть и другая, куда менее «технологичная» сторона войны. Увы, в Иране военные объекты разбросаны по всей стране, и даже самые точные удары по ним обязательно приведут к потерям среди мирного населения. Война больше не ведётся — или далеко не всегда ведётся — на полях сражений.

Мы видим совершенно новую роль информации и соцсетей. Фраза о том, что правда — первая жертва войны, приписывается разным людям, но её печальная суть от этого не меняется. Ясно, что все участники войн всегда приукрашивают свои достижения и преувеличивают жестокость противника. Но те возможности, которые существуют сейчас, практически превратили соцсети и блоги в новые театры военных действий. Мы видим, как играют на добрых чувствах недалёких людей сторонники ХАМАС, практически заставившие мир забыть о судьбе израильских заложников, всё ещё томящихся где-то в туннелях в Газе. Мы знаем, какие огромные механизмы дезинформации существуют сегодня у России.

Боюсь, что эта война не будет исключением. Израильские спецслужбы пишут, что Ирану осталось всего несколько недель до создания бомбы. Правда ли это? Иран сообщает число погибших. Можно ли этому верить? Никита Смагин, которого сейчас расспрашивают про Иран на всех каналах, считает, что и к тем, и к другим заявлениям стоит относиться — ну, по крайней мере, осторожно.

Я пишу это не для того, чтобы заявить, что «все врут» и верить вообще никому нельзя. Можно верить, но просто — доверяй, но проверяй.

А ещё — сколько бы ни было жертв — много или мало, недели остались Ирану или месяцы — нарыв вскрылся, и с этим надо что-то делать.

И вот это главный вопрос. Что делать?

Не могу не процитировать в очередной раз незабвенные слова Надежды Тэффи из очерка, так и названного «Кё фер», то есть «Что делать?»:

«Рассказывали мне: вышел русский генерал-беженец на Плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пёструю говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:
— Всё это, конечно, хорошо, господа! Очень даже всё хорошо. А вот... кё фер? Фер-то кё?»

Что делать в ситуации столь запутанной, как нынешняя? Иран — страна, явно и практически открыто покровительствующая террористам: ХАМАС, Хезболла, хуситы — это всё их выкормыши. Иран — страна диктаторская и крайне агрессивная.

Как можно с этим справиться? Вмешиваться во внутреннюю жизнь нельзя. Надо вести переговоры с теми, кто у власти, что бы мы о них ни думали. Это основа дипломатии и международной политики. Надо использовать международные организации.

А если переговоры не срабатывают? А если международные организации бессильны?

Израиль, где общество глубоко травмировано резнёй 7 октября, выбирает другой путь. Израильтяне уже лишили ХАМАС и Хезболлу лидеров, а теперь взялись за их хозяина. Это вызвало возмущение множества людей, сочувствующих мирным жителям Газы или Ливана, а теперь ещё и Ирана. Но проблема заключается в том, что никто пока что не предложил каких-то других способов. И здесь, как мне представляется, мир на сегодняшний день оказался в некоем ужасном тупике.

Не надо бомбить, наносить ракетные удары — надо вести переговоры. А что делать, если переговоры не срабатывают? На какие уступки можно идти ради переговоров? Недавно в Конгрессе США произошёл странный разговор между сенатором Китингом и госсекретарём Марко Рубио. Китинг хотел добиться от Рубио признания того, что Путин — военный преступник. При этом ясно, что и Китингу, и Рубио был понятен ответ на этот вопрос:

— Китинг: Человек, с которым мы ведём переговоры, — Владимир Путин — он военный преступник?
— Рубио: То, что там происходило, действительно можно охарактеризовать как военные преступления. Но главная цель для нас — остановить войну.
— Китинг: Он военный преступник?
— Рубио: Мы не можем покончить с войной, не поговорив с господином Путиным.
— Китинг: Нет, это достаточно просто. Он военный преступник?
— Рубио: Это человек, с которым мы ведём переговоры!
— Китинг: Человек, с которым мы ведём переговоры, — военный преступник? Это несложно.
— Рубио: Я пытаюсь ответить на ваш вопрос, сказав вам, что мы пытаемся положить конец войне.

Можно ли вести переговоры с теми, кого считаешь военными преступниками? С Ираном, плодящим террористов по всему миру? Сегодня один из важнейших посредников на переговорах — Катар. Страна, мягко говоря, не демократическая, и при этом ещё славящаяся теснейшими связями с ХАМАС.

Но дело даже не в этом. Наверное, ради достижения мира можно действительно разговаривать с кем угодно. Но что делать, если эти переговоры ни к чему не приводят? «Если ты пьёшь с ворами — опасайся за свой кошелёк».

Продолжать переговоры? А тем временем центрифуги будут работать и работать… Наносить удары по ядерным объектам? И будут погибать люди.

Я не знаю, какое решение более правильное. Похоже, что хорошего решения тут нет вообще. Так же как совершенно непонятно, что делать с ядерной энергетикой — которую уже нельзя развидеть и забыть, как обогащать уран. Я очень надеюсь, что нынешние ужасающие события приведут к тому, что человечество придумает новые подходы к ядерному оружию, определит новые возможности международных организаций и найдёт новые решения для борьбы с террористами.

Но когда же это будет?